Речь Вениамина Каверина, не произнесённая на IV съезде писателей СССР

… съезд отразил не состояние литературы, а состояние настороженности, неизменно встречающей каждый откровенный разговор о нашей литературе. Проще говоря, съезд отразил не жизнь литературы, а страх перед подлинной, набирающей силу, литературой. Заранее подготовленное, тщательно взвешенное изгнание литературы из огромного собрания писателей, съехавшихся со всех концов страны <…>.
Самый факт этого изгнания представляет собой бросающийся в глаза анахронизм. <…> Это слепое стремление не видеть того, что в ней происходит в настоящее время, закрыв глаза, сделать вид, что все обстоит благополучно. Именно так — без сомнения ввиду приближающегося праздника пятидесятилетия — были построены все доклады. Ни анализа литературной жизни, ни единой попытки объяснить сущность намечающихся литературных направлений, ни защиты писателей от неслыханного разбоя цензуры. Декламация, восклицательные знаки, лживая риторика, — всё это прозвучало звонко, но пусто, складно, но оскорбительно.

Что представляет собою эта шеститысячная организация, имеющая свои отделения во всех крупных городах страны и обходящаяся государству в миллионы? Я — член этой организации со дня её основания, и перед моими глазами прошли все стадии её развития. Этот процесс можно характеризовать как непрерывное, то замедляющееся, то ускоряющееся отдаление от литературной жизни и её интересов. Даже в самые худшие времена сталинского произвола сохранялась некоторая видимость связи между Союзом писателей и литературой. Происходили обсуждения, в секциях обсуждались меры, необходимые для поддержки писателей или их произведений. Но непрерывно действующая центробежная сила с каждым годом относила Союз писателей в сторону от литературы, превращая его в громадный, действующий на холостом ходу аппарат. Между членами Союза писателей и подлинными профессиональными писателями образовалась пропасть. Литературные собрания, дискуссии, встречи не только прекратились, но самая мысль о них встречает у руководителей Союза сопротивление. Причина этой боязни ясна: руководители Союза боятся, что на любом из этих собраний может вспыхнуть спор, в котором с полной отчётливостью отразится несогласие большинства серьёзно работающих писателей с литературной политикой, которую проводит Союз. Не защита и поддержка писателей, а защита от писателей — вот атмосфера этой политики. Союз с его аппаратом, с его сложной административно-хозяйственной жизнью, с его внутренними интригами и карьерами, живёт своей жизнью, нигде не скрещивающейся с жизнью литературы. Его руководителям, которые всецело подчиняются другим руководителям, кажется, что они управляют литературой. Это ложное впечатление. Литературой нельзя управлять. В лучшем случае это самообман, необходимый для более чем благополучного существования все той же литературной иерархии.
Можно — и это было сделано в сталинские времена — построить макет литературы, выпуская в миллионах экземпляров рептильные, насквозь фальшивые произведения. Где они теперь, кто читает эти книги, у кого есть охота и время разыскивать в этой самодеятельности, озарённой искусственным солнцем, крупицы таланта! С литературой ползающей, пошло-восторженной, с литературой, понимающей общественное служение как прямую линию между двумя точками — между идеей и её воплощением, — покончено. Но ничему не научил этот провалившийся опыт.

Есть общая черта, соединяющая «Раковый корпус» и роман «В круге первом», — это могучее стремление к правде, опирающееся на чувство внутренней свободы.
Что такое внутренняя свобода? Мы, писатели старшего поколения, в течение многих лет как бы скрывали от себя трагическое положение литературы, запутывались в противоречиях, с трудом различая в хоре фальшивого оркестра редкие ноты самоотречения, жертвенность призвания. Я никогда не соглашался с тем взглядом, что история советской литературы оборвалась в конце двадцатых годов и возобновилась в шестидесятых.^[2] Она продолжалась: разве это не становится очевидным, когда мы читаем Цветаеву, Булгакова, Ахматову, Андрея Платонова — книги писателей, сопротивлявшихся идее ложного благополучия, мнимого духовного расцвета? Это сопротивление, тесно связанное с революционным взлётом двадцатых годов, развивавшее, как это ни было трудно, русский ренессанс первой четверти XX века, нетрудно обнаружить не только в голосах писателей, заговоривших после тридцати-сорокалетнего молчания. <…> В замаскированном виде оно когда-нибудь будет обнаружено и в книгах, переиздававшихся неоднократно.

Наивно представлять себе, что всё, что происходило в 30–40–50-х годах с двухсотмиллионным народом, можно сразу забыть по чьему-то приказу. Для этого необходимо пустить в ход громадное, сложное, дорогостоящее устройство лжи, маскировки, искажений. Но, во-первых, оно неизбежно будет давать и уже даёт — осечки, подрывающие престиж нашего государства. А во-вторых, нет более верного способа усугубить в сотню раз интерес к прошлому, чем попытаться скрыть это прошлое или исказить его, что делается, в общем, весьма бездарно.^[2]

В толстовской «Смерти Ивана Ильича» перед лицом смерти стоит только он один, Иван Ильич; сноп лучей неизбежности, железной необходимости устремлён в одну точку. В повести «Раковый корпус» перед лицом смерти стоят люди разных профессий, разного социального положения и значения, разного интеллектуального уровня. Героев много, но среди них почти нет очерченных приблизительно, неясно. Каждый из них как бы вскрыт беспощадным, умным ланцетом автора.^[2] Это психологическая секция, достигающая необычайной силы. Это социально-философский разрез, мимо которого, конечно, мы не можем пройти <…>.
Но значение «Ракового корпуса» не только в «психологической анатомии», а в том, что герои повести устремлены к самопониманию. Таков Ефрем Поддуев <…>. Таков Костоглотов, в котором главное не только вера в жизнь, но небоязнь смерти. В этой фигуре выражена мысль глубоко поучительная, потому что именно небоязнь смерти была основой нашей победы в тяжёлой войне, была порукой сохранения науки и искусства в сталинские годы, была порукой сохранения человеческого достоинства в самых тяжёлых, трагических обстоятельствах концлагерей и тюрем. Вот почему так трогательны и естественны все сцены любви в этой повести.^[2] <…>
Возвращение к чистоте революционной идеи — вот чем дышит повесть «Раковый корпус».

Я ни минуты не сомневаюсь в том, что размах и неожиданная новизна романа «В круге первом» сразу же поставили бы Солженицына на одно из первых мест в мировой литературе. Прежде всего, это роман народный. Более того, «В круге первом» заставляет окинуть всё творчество Солженицына новым взглядом, и становится ясно, что он, его книги, самая его личность являются ответом народа на то, что происходило в стране в годы сталинского произвола. Вот откуда эти все новые, до самого конца возникающие герои, вот откуда их разнообразие, социальная глубина, их определённость. Никто не обойден, все круги советского общества представлены в романе — крестьянство, рабочие, интеллигенция, аппарат принуждения: от младшего лейтенанта госбезопасности до Сталина. В глубоком вертикальном разрезе с ясной до боли отчётливостью видна судьба каждого из них. <…>
Рассказывая об этих книгах, я чувствую, что невольно снижаю их значение, представляя героев Солженицына в чёрно-белых тонах. Между тем сила впечатления, которое они производят, прямо пропорциональна психологической сложности. Здесь и слабость сильных и сила слабых. В большом романе <…> нет и тени отчаяния. Напротив, он проникнут торжеством человечности и надежды.

… сотни членов Союза писателей спокойно взирали на ни в чём не повинного Зощенко, который корчился и бился в немоте и пустоте всеобщего равнодушия…

Есть другая борьба, в которой подлинное искусство ждут и поражения и победы. Борьба между литературой искренней и выспренней, между литературой, которая действует потому, что она не может бездействовать, и литературой, которая создаётся во имя собственного благополучия, славы. Между литературой, упрямо поднимающейся в гору, и литературой, напоминающей неподвижного великана на глиняных ногах. Между удачами быстрых литературных карьер и мнимыми неудачами, связанными с новым зрением в искусстве. <…>
Как быть с литературой машинописной, ходящей по рукам и увеличивающейся с каждым годом, несмотря на запретные меры? <…> Увеличивается она не только потому, что свирепая цензура и перепуганные руководители издательств и журналов запрещают, отказываются печатать первоклассные произведения^[2], которые, без сомнения, стали бы гордостью не только нашей, но и мировой литературы. Она увеличивается и будет увеличиваться потому, что страна вступила в новый период — в период вглядывания в себя, в то, что случилось с нею в прежние годы. Отражение этого народного «вглядывания» — вот что породило так называемый «Самиздат» <…>. Писатели поняли, что нужно отрешиться от всякой целенаправленности и думать только о воплощении правды, а не о том, будет ли напечатана книга. Каждый из них — если он подлинный художник — является общественным деятелем, который вольно или невольно участвует в борьбе против страха, искажающего контуры искусства, против произвола и бессмыслицы, все ещё господствующих в нашей литературе. Каждый из них произнёс мысленно десятки речей, направленных против этого страха и этого произвола. Эти немые речи не пропали даром. Они приучили — в данном случае я говорю о себе — оставаться наедине с собой, а ведь одна из тяжких сторон работы писателя как раз и заключается в том, что он почти никогда не остаётся наедине с собой. Всегда присутствует третий — государство в любой форме, иногда незаметной, и поэтому оскорбительно опасной.
<…> в машинописной литературе <…> встречается немало и сенсационного вздора.

Почему запрещают у нас первоклассные произведения, зная почти наверное, что они попадут за границу и будут использованы как бесспорное свидетельство гонений на советскую литературу? Примеры общеизвестны. Они множатся и будут множиться, если те, от кого это зависит, не возьмутся наконец за ум и не пересмотрят со всей серьёзностью, что «нельзя», а что «можно» и «должно».
Картина нашей литературы сложна. <…> Я призываю лишь к одному — увидеть эту картину, не стоять перед ней с закрытыми глазами.

Речь Вениамина Каверина, не произнесённая на IV съезде писателей СССР

Цитаты

Примечания

Wikiwand - on